Гранд-дама советской эпохи. Мариэтта Шагинян. О чем молчала Мариэтта Шагинян? Сенсационные документы о семье Ульяновых Интересный факт из жизни м шагинян

| Уроки Мариэтты Шагинян

УРОКИ МАРИЭТТЫ ШАГИНЯН

Первое знакомство с Мариэттой Шагинян было кратким и мимолетным.

Писательница часто приезжала в Баку, где я тогда жил. Писать я начал рано, и, разумеется, лелеял мечту о встрече с настоящим писателем. Однажды, прослышав о приезде Шагинян, я отправился к ней. В руках я бережно нес свернутые в трубку листки рукописи. Шагинян приняла меня поначалу неприветливо. Прежде чем взять у меня рукопись, она учинила мне целый допрос: “Кто вы, чем занимаетесь? О чем пишите?”

Я отвечал, немного разочарованный вопросами. Но Мариэтта Шагинян слушала меня внимательно. Узнав, что я токарь, а рассказ мой о мастере, у которого я работаю, она совершенно переменилась. Спустя много времени я узнал, что Шагинян не любит писателей, которые рано “профессионализируются” – не работают, кормятся литературой.

На другой день я пришел за ответом. Шагинян была занята, у нее было много посетителей. Я хотел было уйти, но Шагинян остановила меня. Только на улице, вспомнив ее слова, сказанные наспех, в дверях, я понял, что рукопись вроде ей понравилась.

Прошло несколько лет. Неожиданно я встретил на улице Шагинян. Я не смел подойти к ней. Если сложить, обе встречи не составили бы и трех минут. Мне казалось, что Шагинян меня не помнит. Но она помнила.

Увидев меня, Шагинян еще издали улыбнулась. Откликнув меня по фамилии, она подробно расспросила обо мне, что я делаю, что написал нового.

Как я уже говорил, Шагинян частенько приезжала в Баку. Я видел ее всегда с пухлым портфелем. Неутомимо разъезжая по самым отдаленным уголкам, она выслушивала и записывала рассказы сотен людей о повседневной жизни страны. Шагинян отлично знала Азербайджан, как и многие другие республики.

В 1939 году в журнале “Литературный Азербайджан” напечатали мою повесть о Нагорном Карабахе. Я из Карабаха, родился и рос там, каждый год бывал на родине и считал, что неплохо знаю свой край.

И каково было мое удивление, когда я получил письмо от Шагинян, в котором она меня сильно ругала за незнание края, о котором пишу.

“Вы пишете, - цитировала она меня, - “карабахские горы в большинстве голы и только верхушки их увенчаны небольшой рощицей - цахатаком, издали напоминающих пышний гребень удода”. Где это вы увидели в Карабахе голые гора? - писала она мне, - Карабах - маленькая Швейцария, он весь в зелени. Вы, наверное из Мартунинского района, где мало лесов, и бедность своего района приписали всему Карабаху. Не годится. Неприменно поезжайте, посмотрите весь Карабах, исправьте свою ошибку”...

Я действительно происходил из Мартунинского района, который был беден лесами, и не знал других районов. Воспользовавшись советом Шагинян я немедленно объездил весь Карабах, убедился в правоте слов писательницы и при повторном издании повести внес исправления. За эту оплошность при первой же встрече мне крепко попало от Мариэтты Сергеевны.

Мариэтта Сергеевна любит море. Особенно любит она Каспий, его знойные песчаные берега.

Как–то, было это уже после войны, пользуясь приездом писательницы в Баку, мы с поэтом Амо Сагияном решили преподнести ей сюрприз - взяли машину и, приехав к ней в гостиницу, потребовали, чтобы она отправилась с нами на море, в Бузовны. В это время Шагинян переводила “Сокровищницу тайн” Низами Ганджеви и наотрез отказалась ехать с нами. Мы были непоколебимы, и Мариэтта Сергеевна в конце концов уступила.

На море мы открыли в Шагинян новое, не знакомое нам доселе увлечение. Оказывается, она страстная любительница ракушек, и немедленно принялась за дело. Мы были рады чем–нибудь служить ей и тоже принялись охотиться за ракушками.

Ракушек набрали целую кучу. Они переполнили портфель, который оказался при ней, заполнили наши карманы, но все же всех собранных ракушек разместить не могли.

Мы с Сагияном искренне жалели, что не знали об этой страсти Шагинян, не запаслись достаточно емкой посудой.

Солнце нещадно припекало, мы изрядно проголодались, да и ракушек собрали немало, пора домой, но Шагинян не торопилась. Увидев далеко– далеко в степи какую–то пристройку, она спросила нас, что это там.

Мы не знали, Шагинян пристыдила нас.

Как же так? Не знаете, что у вас под носом делается?

В следующую минуту, забыв о своих ракушках, по щиколотки утопая в горячем песке, она двинулась через степь в сторону домика. Делать нечего, мы увязались за ней.

Пристройка оказалась конторой только что вступившего в строй нового месторождения нефти.

Шагинян немедленно достала толстую тетрадку, карандаш, включила слуховой аппарат, - она от рождения слышит плохо - пристроилась на донышке опрокинутого ведра и принялась за работу. В ожидании ее мы долго бродили перед конторой.

Солнце уже зашло, от голода у нас кружилась голова, но Шагинян и не думала выходить из конторы. Мы решили напомнить о себе. Но когда вошли, застали ее за жаркой беседой. Шагинян, не обращая на нас внимания, продолжала разговор и все записывала в тетрадь.

Так закончилась давнишняя мечта Шагинян: провести день на море, отдохнуть.

А через день–другой мы прочитали в одной из центральных газет страстное слово писательницы о нефтяниках молодого, только что родившегося промысла.

Это было в Ростове. По кладбищу среди могил идет женщина. Оглядывается по сторонам, чего–то ищет.

Вот здесь мать у меня похоронена. Рядом туя стояла. А теперь ее нет. Может, я ошибаюсь? – говорит она спутнику, сопровождающему ее.

Женщина ходит взад и вперед, снова возвращается на прежнее место.

Нет, туя стояла здесь. Если ее срубили, должно же от нее что–нибудь остаться, - говорит она уверенно, начиная новые поиски.

Вскоре туя нашлась. Она действительно оказалась срубленной, из земли торчал только полусгнивший пенек.

Женщина достает перочинный нож, отрезает от корня кусок и прячет в портфель.

Дам на химический анализ. Если этот пень - корень туи, значит могила здесь.

Женщина эта была Мариэтта Шагинян. Эпизод, приведенный выше, может и придуман. Мне рассказали об этом другие, но он характерен. Анализировать, изучать, активно вмешиваться в жизнь- непременные черты характера писательницы.

Деятельный исследователь и летописец современности, писательница очень часто не ограничивается острым словом, энергично и смело вторгается в жизнь.

В Башкирии, рассказывают, Мариэтта Шагинян познакомилась с изыскателями, которые должны были определить направленные трассы Магнитогорск – Куйбышев.

Существовало три варианта этой будущей дороги. Министерство путей сообщения склонялось к “южному варианту”, удешевляющему, на первый взгляд, строительство. Но “северный вариант” имел свои преимущества, он развязывал производственные силы богатых районов Южного Урала и Башкирии.

Шагинян страстно включается в этот спор специалистов, и, в конечном счете побеждает “северный вариант”.

С любовью и благодарностью будут помнить жители Башкирии и Урала об энергичном и неутомимом поборнике “северного варианта”.

А вот другой случай.

В 1927 году М. Шагинян едет в Армению в качестве корреспондента “Правды”. В это время на реке Дзорагет шло строительство одной из первых гидростанций в республике.

Мариэтта Шагинян переезжает в Дзорагэс. Четыре года проводит писательница среди строителей, живет в бараке, где “не было никаких удобств, сквозь щели в крыше выглядывали звезды”, спит в шубе, ездит верхом на лошади.

Строительство шло медленно, не доставало нужного оборудования.

Шагинян отправляется в далекое путешествие в Киев и другие города, проталкивает застрявший в пути строительный материал.

Она не остается в стороне и от технического обсуждения проекта стройки, вникает в спор инженеров, едет в Ленинград консультироваться с крупнейшими специалистами–гидравликами, ведет культурно–массовую работу среди жен строителей и одновременно пишет роман о строительстве - “Гидроцентраль”, который публикуется в “Новом мире”.

Оперативность была невероятная, еще строительство шло, еще не просохли сваи на строительной площадке гидростанции, а роман уже читали и перечитывали. Он стал любимой книгой читателей. Благодаря активному участию в жизни стройки Шагинян сумела создать правдивую историю строительства Дзорагэс.

За действенную помощь, оказанную писательницей строительству Дзорагэса, в 1932 г. она была награждена орденом Трудового Красного Знамени.

Впоследствии, вспоминая об этих днях, Мариэтта Шагинян замечает: “Гидроцентраль” - это не только написаггая книга, но и пережитый кусок жизни”. Эти слова в равной мере можно отнести ко многим ее книгам, да и ко всему ее творчеству.

И не случайно, что по многим ее статьям выносились правительственные постановления и решения.

Вообще Армения в творчестве Шагинян занимает значительное место.

Писательница постоянно выступает с очерками и статьями, а после войны садится за книгу “Путешествие по Советской Армении”, которая впоследствии удостоилась государственной премии. Книга эта - своего рода энциклопедия жизни и быта армянского народа в прошлом и, особенно, в настоящем. “Я хочу, чтобы всякий армянин, где бы он ни был, прочитав эту книгу, захотел приехать в Армению, увидеть ее, дышать ее воздухом, ощущать под ногами ее землю. Если удастся моей книге так взволновать сердце армянина, буду считать, что я не даром прожила свою жизнь”.

Мариэтта Шагинян не ошиблась. Книга эта получила теплый отклик в душе не только армянского читателя. Переведенная на многие языки, она стала достоянием миллионов и миллионов читателей.

Кто–то по заданию от Совинформбюро я посетил писательницу в Москве. Она тогда жила на Арбате. Надо было дать о ней очерк.

Мариэтта Сергеевна по узкой крутой лестнице повела меня на свою мансарду. Здесь была ее библиотека. Я должен сказать, что такой библиотеки нигде более не встречал. Ей позавидовала бы любая городская библиотека.

Шагинян куда–то торопилась, нельзя было терять ни минуты. Мы уселись за круглый стол. Без обиняков я приступил к делу, но Шагинян медлила с ответом. Она все время смотрела на мои “пустые” руки.

А где у вас орудия производства? - наконец спросила она. Я кинулся шарить но карманам, но в них, как на зло, не оказалось ни ручки, ни огрызка карандаша. Не оказалось при мне и записной книжки.

Мариэтта Сергеевна спустилась по лестнице, через минуту вернулась, неся в руках толстую тетрадь и карандаш. Передав их мне, она заметила:

Никогда не расставайтесь с записной книжкой. Не давайте пропасть тому, что вы увидели, узнали. Писатель без записной книжки – не серьезный писатель.

Этот очередной урок–головомойку я принял как должное и навсегда запомнил...

Наши записки о Мариэтте Шагинян, были бы неполными, если мы не рассказали бы еще и о таком эпизоде, новой головомойке.

Мариэтта Сергеевна не любит, когда к ней приходят без предупреждения. Это нарушает ее распорядок дня. Впрочем, не так легко нарушить рабочий день Шагинян. Такого “нарушителя” она просто выпроваживает за дверь.

Получилось так, что такой “жертвой” оказался я. Я пришел к Шагинян, заранее не испросив ее согласия.

Мариэтта Сергеевна встретила меня в штыки. Она ругала меня последними словами за непрошенный визит, но обиды не было. На Мариэтту Шагинян трудно обижаться.

Ну, хорошо, заходи, - пригласила она, - садись и выкладывай с чем пришел. Даю пять минут.

Она даже поставила перед моим носом будильник с выпуклым стеклом над циферблатом. Я уложился в регламент, но уйти не смог. Узнав, что я только что из Армении, Шагинян живо принялась расспрашивать меня обо всем. Она задавала мне тысячу вопросов. Я отвечал на них с ужасом поглядывая на циферблат. Стрелка показывала три часа. Я пришел в двенадцать.

Мариэтта Сергеевна наконец спохватилась.

Разбойник! Варвар! Что ты сделал со мной! Обокрал меня на целых три часа!

На девятом десятке лет писательница, как и прежде, полна сил, бодрости, готовности к новым и новым маршрутам по странам мира. И на девятом десятке лет, отмеченная самой высокой наградой в нашей стране, наградой, носящей имя Ленина, она не подвела итоги, пишет свои “Воспоминания”, читатели “Нового мира”, где она публикует их, с благодаоностью берут в руки номера журналов с “Воспоминаниями”, каждый раз удивляясь и радуясь свежести и неиссякаемой энергии этого большого, яркого, нестареющего, умного таланта.

А тем, кто сробирается интервьюировать Мариэтту Сергеевну, я посоветовал бы являться к ней в форме, ничего дома не забывать из того, что называется “орудием производства”. Иначе вы рискуете нарваться на хорошую взбучку - Мариэтта Сергеевга не утратила и способности устраивать головомойки. А лучше всего не ходить не интервьюировать, не мешать.

Она занята, она работает.

Был у Мариэтты Сергеевны Шагинян на даче в Переделкино. Ей перевалило за 92, не видит, но по винтовой лестнице поднимается в кабинет без чужой помощи. Живет одна. Обед ей несут из кухни Дома творчества, а завтрак–ужин готовит себе сама.

Напоив меня чаем на веранде, где было холодновато, Мариэтта Сергеевна предложила подняться наверх, в кабинет. На лестнице я хотел ей помочь, взял за локоть, но она резко вырвала руку: “Не надо, я сама. Должна же привыкнуть к своей слепоте”.

К Мариэтте Сергеевне приходят без стука в дверь, без телефонного звонка. Бесполезно, она ничего не слышит.

Когда я пришел к ней в назначенный ею час, она говорила по телефону. Кто–то напрашивался к ней в гости, и она отбивалась от назойливиго визитера.

Не могу. Я сегодня занята. Ко мне должен придти армянский писатель Леогид Гурунц, смелый, чудесный человек, который спас меня от Багирова. Придет со своей красивой женой, и я должна их принять.

На столе лежала стопка исписанных бумаг. Она пишет. Пишет вслепую огромными буквами.

Разговорились. Мариэтту Сергеевну интересует все, что происходит в Армении, она по–своему любит ее, но постоянно в обиде на нее. И все из–за Сталина. Мариэтта Сергеевна - ярая сталинистка, и это не могло не охладить к ней многих. Помнится послеюбилейный приезд ее в Ереван. Ей было уже за 90, но она еще видела. Выступала по телевидению, в университете. Имела встречу и с писателями. Говорила увлеченно, умно. Все шло хорошо! Вдруг она снова села на своего излюбленного конька - ни к селу ни к городу начала объясняться в любви к Сталину.

Несколько писателей – из тех, кто сидел при Сталине – поднялись и вышли из аудитории. Это ее оскорбило. Она не понимала, как сама оскорбляет людей, которые натерпелись от “вождя народов”.

Не преминула она в беседе со мной заговорить о Сталине и сегодня. “Все, что о нем говорят, вранье. Я долго искала в архивах и не нашла ни одного смертного приговора, подписанного Сталиным”, - уверяла она.

Молчу. Сталин - это ее слабость. Приходится только удивляться абсурдности оправданий, которые вызывают недоумение у всех, близко знающих Шагинян.

Мариэтта Сергеевна снова вспомнила о Багирове, которого не учить коварству. Вызывали ее в Баку будто по издательстким делам - она переводила “Семь красавиц” Низами, писала о нем книгу - и, воспользовавшись ее приездом, вылили ей на голову целый ушат грязи. Курам на смех! - Мариэтта Сергеевна была объявлена националисткой. Прочитав грязную стряпню в газетах, я побежал в гостиницу. Все трудное для нее время находился рядом, ни на минуту не оставлял ее одну. Купил билет на поезд, собрал ее в дорогу, на машине привез на станцию.

Не будем говорить о последствиях. Я чуть было не поплатился головой, но сошло.

Странно, по старости лет Мариэтта Сергеевна многое не помнит. А эту небольшую услугу, которую я оказал ей очень давно, не забыла.

Спасибо на добром слове, Мариэтта Сергеевна!

А за Сталина, за забывчивость об им содеянном, прощения не ждите и от меня.

От одного только его имени, у каждого, жившего под ним, сжимается сердце. У меня тоже. Не старайтесь обратить меня в свою веру, дорогая Мариэтта Сергеевна.

Страница 8 из 27

МАРИЭТТА ШАГИНЯН

УРОК У ЛЕНИНА

С первых лет революции Ленин был для меня тем знанием и любовью, которые помогли мне перейти от христианства к коммунизму.

Ориентиром в литературной работе и поддержкой в тяжелые минуты были слова Ленина о том, что мои вещи очень нравятся ему, переданные мне в письме Воронского: «Да, знаете: очень Ваши вещи нравятся товарищу Ленину...» (Письмо Воровского неоднократно публиковалось с его подписью и без нее.- М. Ш.) Речь могла идти о первых частях «Перемены», печатавшейся в «Красной нови», о первой книжке «Советская Армения», вышедшей в год этого письма, и о статьях, помещенных в «Правде», «Петроградской правде» и «Новой Россрот». О последних он с похвалой отозвался лично редактору «Новой России», Исаю Григорьевичу Лежневу, а тот передал его отзыв мне.

Об уроке, полученном мною у Ленина, рассказывается дальше.

Не теряйте минуты. Рис.худ. Н.Жукова

1

Помню, как я вступала в партию в первые дни отступления наших войск осенью 1941 года. Вся обстановка тех дней была особая, тревожная и приподнятая. Война охватила людей сразу, как пожар в доме, душевное состояние каждого как бы обнажилось и высветилось, характеры стали сразу видны, как скелет на рентгеновском снимке, разница между ними сделалась резче и отчетливей. Нашим руководителям было очень некогда, и все же они сделали нам напутствие. Получая свою кандидатскую книжку, я услышала общие фразы о войне, патриотизме, долге члена партии. Последний как бы понимался сам собой и не был разъяснен конкретно, в условиях войны он похож был на долг каждого честного человека и сына своей родины вообще. Но когда я вышла на улицу, спрятав свою драгоценную книжку на груди, жизнь тотчас же сама стала конкретизировать этот долг, вернее, поставила меня лицом к лицу с новой обязанностью.

Тому, что такое агитация и как надо агитировать, я никогда не училась, хоть и была в общении с людьми великой спорщицей, когда нужно было что-то защитить или опровергнуть. А тут первая задача, поставленная передо мной, как кандидатом партии, была - стать агитатором, выступать перед людьми.

Москва лежала испещренная, как спинка марала, защитными пятнами красок на стенах, обложенная мешками с песком, исполосованная белыми бумажными лентами по стеклам окон. Небо над ней стояло дымное, окутанное пеленой взрывов. Завывали сирены, сгоняя людей в убежища. Утром, на позднем рассвете, как кусок льда в холодном сумраке неба, качался над площадями распластанный серебристо-голубой аэростат. Все повседневное отошло куда-то, сменилось огромнейшим биваком, чем-то временным, непрочным, исчезающим. А мы, часть писателей, должны были тотчас вмешаться в этот зыбкий мир неустойчивости, дав почувствовать людям, что вещи крепко стоят на земле, привычные формы Советской власти были и остались гранитнопрочными и душевная жизнь человека должна войти в берега незыблемо-твердого, незыблемо-стойкого мира,- мы были назначены агитаторами.

Выступать приходилось очень часто: и в полупустых аудиториях Политехнического, и в кинотеатрах перед экраном до начала сеанса, и в набитых до отказа мраморных коридорах и площадках метро после того, как завыла сирена... Но когда наступала передышка между профессиональной работой - писанием для газет, для тогдашнего Совинформбюро, для многотиражек - и выступлениями с агитационными речами - а такая передышка чаще всего бывала во время ночных тревог,- я жадно вчитывалась в книжки, которые нашлись у меня под рукой. То были книжки издания тридцатых годов - воспоминания о Ленине работников Коминтерна и воспоминания о Ленине Надежды Константиновны Крупской. Мне страстно хотелось узнать и почувствовать по этим книжкам, какие качества коммуниста сделали Ленина вождем международного рабочего движения, почему и за что он стал так любим человечеством, каким свойствам его характера нужно научиться подражать,- и вообще, чем отличается настоящий коммунист от обыкновенного человека за вычетом его убеждений.

Тайна характера - это ведь и тайна поведения, ключ к тому комплексу, который влияет на вас в другом человеке, внушает доверие и уважение к нему, жажду за ним следовать; и это не рождается разумом, оно глубже разума, и оно связано как-то и с тем, каким ты сам теперь должен стремиться быть.

Прежде всего, хотелось узнать из книг, как Ленин выступал перед людьми, какой урок можно было извлечь агитатору из его искусства влиять и убеждать. Общие фразы тут не помогли бы, общие определения, разбросанные во многих статьях и книгах, рассказы очевидцев, слушавших Ленина, тоже мало чем могли помочь, мысль должна была зацепиться за что-то очень конкретное, за какую-то уловленную особенность. В этом отношении маленькая, на плохой желтоватой бумаге изданная книжка о впечатлениях зарубежных коммунистов в сложную эпоху распада II Интернационала и первых шагов III Интернационала оказалась особенно полезной.

Люди, привыкшие слушать множество социал-демократов, и среди них таких «классиков» социал-демократии, как маститый Август Бебель, неожиданно знакомились с Лениным, о котором знали только понаслышке. У них было наготове старое мерило сравнения, был опыт всех видов красноречия с трибуны, и они не могли, впервые услышав Ленина, не подметить нечто для себя новое в его выступлениях.

Очень было интересно читать, например, как описал коммунист Сен-Катаяма, приехавший из Мексики в Советскую Россию в декабре 1921 года, доклад Ленина в Большом театре, на заседании Всероссийского съезда Советов. Сен-Катаяма совсем не знал русского языка; он не понял ни одного слова в докладе; но глазами он воспринимал вместо ушей и то, как Ленин говорил, и то, как его слушали. Видно, это было для него и ново и непривычно до такой степени, что Сен-Катаяма, за три часа в продолжение доклада не понявший произносимых слов, тем не менее не утомился и не соскучился.

Вот его описание: «Товарищ Ленин говорил приблизительно три часа, не обнаруживая никаких признаков усталости, почти не меняя интонации, неуклонно развивая свою мысль, излагая аргумент за аргументом, и вся аудитория, казалось, ловила, затаив дыхание, каждое сказанное им слово. Товарищ Ленин не прибегал ни к риторической напыщенности, ни к каким-либо жестам, но обладал чрезвычайным обаянием; когда он начал говорить, наступила гробовая тишина, все глаза были устремлены на него. Товарищ Ленин окидывал взглядом всю аудиторию, как будто гипнотизировал ее. Я наблюдал многочисленную толпу и не видел ни одного человека, который бы двигался или кашлял в продолжение этих долгих трех часов. Он увлек всю аудиторию. Слушателям время казалось очень кратким. Товарищ Ленин - величайший оратор, которого я когда-либо слышал в моей жизни».

Тут еще тоже все очень общо. Но если особенность Ленина как оратора была нова для Сен-Катаямы, нам тоже кажется кое-что неожиданным в его зрительном восприятии. Образ Ленина - в рисунках наших художников, в памятниках скульпторов, в воспроизведении актеров - вошел к нам и остался зримо перед миллионами советских людей - с широким жестом. Жест этот, взмах руки, устремленной вперед, сделался как бы неотъемлемым от него. А у Сен-Катаямы Ленин «не прибегал к каким-либо жестам», он словно стоял неподвижно перед слушателями. И мало того, отсутствие жеста сочеталось у него с однообразной интонацией: три часа - без перемены интонации! И дальше. Звучащая для нашего советского уха как-то странно и неприемлемо фраза о том, что Ленин «как будто гипнотизировал» аудиторию. Совсем это не похоже на тот портрет, какой создали наши скульпторы и художники.

Но попробуем все же вдуматься, что именно поразило Сен-Катаяму в ораторском искусстве Ленина. По его собственному признанию, русского языка он не знал и, значит, ни слова из доклада не понял. Откуда же взялась его уверенность в том, что Ленин «неуклонно развивал свою мысль, излагая аргумент за аргументом»? Ясное дело, не имея возможности услышать смысл слов, Сен-Катаяма не мог не услышать и, больше того, не почувствовать глубочайшей силы убежденности, которой была проникнута речь Ленина. Эта убежденность ни на секунду не ослабевала,- отсюда впечатление неуклонного развития мысли; и она длилась, не ослабевая, не утомляя слушателей, целых три часа,- значит, в ней не было утомляющих повторений, а были новые и новые доказательства (аргументы), следовавшие одно за другим. Уловив эту главную особенность в речи Ленина, Сен-Катаяма свой мысленный образ от нее невольно перевел в зрительный образ, может быть, по ассоциации «капля точит камень», и отсюда появился в его описании совсем непохожий Ильич - живой и всегда очень взволнованный Ильич, вдруг превратившийся у Сен-Катаямы в неподвижную статую без жеста, с монотонной интонацией, остающейся без перемен целых три часа.

Но Сен-Катаяма бросил еще одно определение, не дав к нему ровно никакого пояснения для читателя: Ленин «обладал чрезвычайным обаянием». Чтобы раскрыть тайну обаяния Ильича как оратора для массы слушателей, оставшуюся у Сен-Катаямы голым утверждением, очень полезно представить себе, к каким ораторам из числа самых авторитетных вождей в то время привыкли зарубежные коммунисты, то есть с кем мысленно мог бы сравнить Сен-Катаяма Ленина.

В воспоминаниях теоретиков и практиков революционного движения трудно найти (да и нельзя требовать от них!) что-либо художественное, переходящее в искусство слова. И тем не менее, вспоминая о Ленине на Штутгартском конгрессе II Интернационала в 1907. году,. Феликс Кон, наверное совсем не собираясь, сделать: этого, оставил нам почти художественный портрет Бебеля. Для меня, много жившей в Германии и короткое время учившейся в Гейдельберге, этот портрет был просто откровением, потому что мне пришлось часто сталкиваться у немцев с непонятной для русского человека чертой чинопочитания, каким-то особенным уважением к чиновничеству, к мундиру. На Штутгартский конгресс приехал «генерал социал-демократии», глубоко почитаемый вождь - Август Бебель. Идолопоклонства в немецкой рабочей партии не было. Сам Владимир Ильич писал об этом очень красноречиво: «Немецкой рабочей партии случалось поправлять оппортунистические ошибки даже таких великих вождей, как Бебель». Но у верхушки социал-демократии в их партийном обиходе были некоторые внешние заимствования форм, принятых в кругах буржуазной дипломатии. Так, для целей выяснения «точек зрения» и для дружеских сближений устраивались «приемы», «чашки чая», встречи за круглым столом. «Такой банкет был в Штутгарте устроен за городом,- рассказывает Феликс Кон.- Пиво, вино, всевозможные яства пролагали путь к «сближению»...

Как самый авторитетный вождь II Интернационала и блюститель традиций, Бебель на банкете совершал торжественный обход всех делегаций, обращаясь ко всем со словом «Kinder» («дети»), с одними отечески шутя, других журя, а иных наставляя на путь истины. Окружавшая Бебеля свита поклонников и поклонниц усиливала величественность этого обхода...»

Ярко встает перед нами вся картина: Бебель действительно был «великий вождь» (так называл его Ленин, так запомнился он студенчеству моего времени, сидевшему над «Аграрным вопросом»), и то, что я хочу дальше сказать, не в обиду его имени будь сказано. Но когда личное величие осознано как положение среди своих современников и человек стремится сочетать его с демократизмом, как бы сойти сверху вниз к людям и каждому сказать милостивое слово,- этот «демократизм» только подчеркивает разницу в положениях и «чинах» того, кто обходит собравшихся на «прием», и тех, кого он обходит. Формула «чтобы никого не обидеть» утверждает, как само собой разумеющееся, вышестояние одного лица над другим, и это всосалось в традиции верхушек западной социал-демократии. Но можно ли хоть на минуту представить себе нашего Ильича в положении Бебеля, по-генеральски милостиво обходящим делегатов? Физически нельзя себе это представить. И нельзя его себе представить «окруженным свитой поклонников и поклонниц». В «чрезвычайном обаянии» Ильича как оратора, подмеченном Сен-Катаямой, в огромной его популярности среди сотен людей, затаив дыхание слушавших его доклад, было какое-то иное качество. Но какое?

Пойдем немножко назад во времени и из Штутгарта 1907 года заглянем в 1902 год - в мюнхенские воспоминания Надежды Константиновны Крупской. Верная соратница Ильича, как и сам Ильич, очень уважала Плеханова; когда я в одной из своих работ («Фабрика Торнтон») поставила имя Плеханова рядом с Тахтаревым, Надежда Константиновна в письме поправила меня, указав, что Плеханов был одним из основоположников нашей партии, а Тахтарев - «революционер на час». Но вот что она вспоминает, когда они создавали «Искру»:

«Приезжали часто в «Искру» рабочие, каждый, конечно, хотел повидать Плеханова. Попасть к Плеханову было гораздо труднее, чем к нам или Мартову, но даже если рабочий попадал к Плеханову, он уходил от него со смешанным чувством. Его поражали блестящий ум Плеханова, его знания, его остроумие, но как-то оказывалось, что, уходя от Плеханова, рабочий чувствовал лишь громадное расстояние (курсив мой,- М. Ш.) между собой и этим блестящим теоретиком, но о своем заветном, о том, о чем он хотел рассказать, с ним посоветоваться, он так и не смог поговорить.

А если рабочий не соглашался с Плехановым, пробовал изложить свое мнение,- Плеханов начинал раздражаться: «Еще ваши папеньки и маменьки под столом ходили, когда я...»»

Опять удивительно конкретный облик характера! Блеск остроумия, высокая образованность - все это отлично знал и видел в самом себе сам Плеханов. Он получал от своих больших качеств личное удовольствие, личное удовлетворение, как наслаждается талантливый актер, когда ему удается превосходно сыграть. В Цюрихе во время резкого спора с группой* «Рабочего дела», приведшего к разрыву, спорщики волновались и переживали; дошло до того, что Мартов «даже галстук с себя сорвал». Но Плеханов «блистал остроумием». И Надежда Константиновна, вспоминая об этом, пишет, невольно дорисовывая данный ею раньше портрет: «Плеханов... был в отличном настроении, ибо противник, с которым ему приходилось так много бороться, был положен на обе лопатки. Плеханов был весел и разговорчив». Если в характере Августа Бебеля было немецкое соблюдение традиционности, обнаженное даже до некоторой наивности, то в характере личного удовлетворения самим собой, в черте, которую русский язык определил как «сам себе цену знает», у Плеханова уже не наивное чинопочитание, а индивидуализм большого таланта, видящего прежде всего свое «как», а не чужое «что». И все же мы только приблизились к ответу, в чем «иное качество» Ленина как оратора, и опять надо пропутешествовать из книги в книгу, на этот раз к впечатлению одного шотландского коммуниста, чтобы докопаться наконец до точного определения.

Шотландцы - очень упрямый народ, с удивительно стойким, сохранившим себя несколько столетий без изменения, национальным характером. Когда мы читаем воспоминания В. Галлахера, делегата от Шотландского рабочего комитета на II конгрессе Коминтерна, то перед нами так и встает герой романов Смоллета, хотя герои Смоллета жили в середине XVIII столетия, а молодость Галлахера пришлась на XX век. Та же прямота и резкость, тот же разговор без обиняков и дипломатии - рубка по-шотландски - и то же умное наблюдение, соединенное с природным здравым смыслом. Без малейшего смущения, а даже как-то горделиво Галлахер признается, что на собраниях и комиссиях для выработки тезисов, «которые придали II конгрессу такое огромное значение в истории Коминтерна», лично он, Галлахер, «отнюдь не оказался полезным». Почему? Да потому... Но лучше не передавать своими словами, а дать слово самому шотландцу:

«Приехав в Москву с убеждением в том, что мятежник из Глазго знает гораздо больше о революции, чем кто-либо из наших русских товарищей, несмотря на то что они переживали революцию, я сразу же старался направить их на «верный» путь по целому ряду вопросов...»

Нет ни малейшего сомнения, что шотландская самоуверенность Галлахера понравилась Ильичу, может быть, вызвала у него, как и у нас, литературные реминисценции, разбудила в нем природный ильичевский юмор. С неподражаемой откровенностью Галлахер рассказывает дальше, что он был чрезвычайно раздражен «из-за непривычных» для него «условий питания» и в таком состоянии сделался невероятно обидчив. Узнав, что в книге «Детская болезнь «левизны» в коммунизме» Ленин изобразил в дурном свете именно его, Галлахера, он чуть ли не набросился на Владимира Ильича:

«Я настойчиво пытался его уверить, что я не ребенок, а, как я говорил,-- «набил руку в этом деле» (У Галлахера сказано «game» - в этой игре. Он имел в виду революцию.- М. Ш.) . Многие из моих замечаний были сделаны на языке более вольном, чем обыкновенный английский». Это значит, что Галлахер набросился на Ленина по-шотландски, с горчицей и перцем, неприсущими выдержанной английской речи. И вот представьте себе разъяренного шотландца, осыпающего Ленина лексиконом, принятым «по ту сторону Клэйда». Ленин утихомирил его коротенькой запиской: «Когда я писал эту маленькую книжку, я не знал вас». Но он не забыл ни самого шотландца, ни его фразы: «на языке более вольном, чем обыкновенный английский». Когда через несколько месяцев приехал в Советский Союз из Великобритании другой коммунист, Вильям Поль, Владимир Ильич описал ему выходку Галлахера и, вероятно, мастерски передразнил того, повторив знаменитую фразу в точности и с шотландским акцентом: Gallacher said hewis an awl haun et the game («Галлахер,-сказал он,- набил руку в этом деле». Сообщая об этом со слов Поля, Галлахер заканчивает свой рассказ: «Поль говорит, что он (Ленин) прекрасно передал акцент Клайдсайда» (То есть берегов реки Клэйд, около Глазго.- М. Ш.).

Мы должны быть горячо благодарны шотландскому коммунисту даже за один только этот драгоценный штришок бесконечно дорогого для нас юмора Владимира Ильича. Но обязаны мы Галлахеру несравненно большим. Именно Галлахер сумел наиболее зорко подметить и наиболее точно передать основную особенность ленинских выступлений и бесед:

«Я два раза был у Ленина дома и имел с ним частную беседу. Меня больше всего поразило в нем то, что, пока я был с ним, я не имел ни одной мысли о Ленине, я мог думать только о том, о чем он думал, а он все время думал о мировой революции». (Курсив мой, - М. Ш.)

Вот наконец черта, за которую может уцепиться мысль. Видеть лицом к лицу Ленина, слышать его голос, может быть, не раз встретиться с ним глазами и, несмотря на это, все время не видеть и не слышать самого Ленина, не думать о нем самом, а только о предмете его мыслей, о том, что Ленин думает, чем он сейчас живет, то есть воспринимать лишь содержание его речи не «как» и «кто», а «что»! Таким великим оратором был Ленин и так умел он целиком отрешиться от себя самого, перелившись в предмет своего выступления, что слушателю передавались вся глубина его убеждения, все содержание его мыслей, заставляя забыть о самом ораторе и ни на секунду не отвлечь этим внимания от существа его речи или беседы.

Представляю себе две формы реакции на два типа ораторов. К одному после его доклада подходишь с восхищением и поздравлением: «Как вы прекрасно, как блестяще выступили!» И к другому подходишь и говоришь не о том, как он выступал, а сразу же о предмете его речи, захватившем, заинтересовавшем, покорившем вас. Подчеркнув красным крестиком глубокие и бесхитростные слова Галлахера, я сделала для себя такой вывод: если аудитория начнет после твоего доклада хвалить тебя и восхищаться тобой, значит, ты плохо сделал свое дело, ты провалил его. А если разговор сразу же пойдет о предмете и содержании твоего доклада, как если б тебя самого тут и не было, значит, ты хорошо выступил, сделал свое дело на «пять». Таков был первый урок, почерпнутый мною из чтения во время бомбежек, и с тех пор, направляя свои внутренние усилия в работе агитатора так, чтоб по окончании доклада слушатели сразу заговаривали о его содержании, а не обо мне, я мысленно все время представляла себе образ Ленина-докладчика. Пусть при этом не удавалось достичь и стотысячной доли результата, зато сама память о полученном уроке была драгоценной; храня ее неотступно, воспитываешь у себя трезвую самооценку любого внешнего успеха.

2

Так был сделан первый шаг в познании особенностей Ленина как агитатора. Но секрет огромной любви к нему миллионных масс, любви не только разумом, но и сердцем все еще оставался неопределимым. Правда, была уже вполне очевидна разница в том, как, например, почтительно следовала за Августом Бебелем «свита его поклонников и поклонниц», безусловно по-своему тоже любивших Бебеля и преданных ему, и как - совсем не почтительно - кидались навстречу Ленину люди, чтоб только посмотреть на него и побыть около него. Часто наблюдая такие встречи в Москве в 1921 году, Клара Цеткин рассказывает о них в своих воспоминаниях:

«Когда Ленин заходил ко мне, то это было настоящим праздником для всех в доме, начиная с красноармейцев, которые стояли у входа, до девочки, прислуживавшей в кухне, до делегатов Ближнего и Дальнего Востока, которые, как и я, проживали на этой огромной даче...

«Владимир Ильич пришел!» От одного к другому передавалось это известие, все сторожили его, сбегались в большую переднюю или собирались у ворот, чтобы приветствовать его. Их лица озарялись искренней радостью, когда он проходил мимо, здороваясь и улыбаясь своей доброй улыбкой, обмениваясь с тем или с другим парой слов. Не было и тени принужденности, не говоря уже о подобострастии, с одной стороны, и ни малейшего следа снисходительности или же погони за эффектом, с другой. Красноармейцы, рабочие, служащие, делегаты на конгрессе...- все они любили Ленина, как одного из своих, и он чувствовал себя своим человеком среди них. Сердечное, братское чувство роднило их всех».

В этих словах нет ничего нового, каждый, кто когда-либо писал о личных встречах с Лениным, неизменно отмечал то же самое - великую простоту, сердечность, товарищество Ильича в его общении с другими людьми. Есть в рассказе Цеткин только одно, что немецкая коммунистка прибавила от себя. Не услыша этого как личного признания от самого Ленина, не цитируя какого-нибудь ленинского высказывания в письме или разговоре, а как бы невольно беря на себя функцию психолога или писателя (который может говорить за своих воображаемых героев), она пишет про Ленина: «...он чувствовал себя своим человеком среди них». Если б редактор потребовал от нее на этом месте справку, откуда она это знает, или строгий «коронер» в американском суде указал ей, что свидетель не имеет права говорить за других о том, что другие чувствуют, а только за себя, что он сам чувствует, Клара Цеткин вынуждена была бы поправиться и уточнить свою речь таким образом: «я чувствовала» или: «я видела, что Ленин чувствует себя своим человеком среди них». Тогда нужно было бы доискаться, что же именно в отношении Ленина к другим людям (ведь не только простота и сердечность!) вызвало у Клары Цеткин такое признание.

Оставим на время книжку воспоминаний и обратимся к другим источникам.

Когда вышло первое издание Сочинений Ленина, у нас еще не существовало разветвленной сети кружков политучебы с широко разработанной программой чтения. Каждый вопрос в этих программах охватывал (и охватывает сейчас) много названий книг классиков марксизма, но не целиком, а с указанием только нужных для прочтения страниц - от такой-то до такой-то. Считаю для себя счастьем, что я избегла в конце двадцатых годов этой пестроты знакомства с книгой по кусочкам и смогла прочитать Ленина том за томом, каждое произведение в его целостном виде. Правда, не имея ни консультанта, ни старшего товарища, который «вел» бы меня в этом чтении, я часто «растекалась мыслью» по второстепенным местам, увлеченная какой-нибудь деталью, и упускала главное. Зато детали эти мне очень потом пригодились. Одна из таких деталей, останавливающая внимание на первых же страницах «Материализма и эмпириокритицизма», помогает, мне кажется, понять очень важную вещь: связь индивидуализма в характере человека со склонностью его мышления к теоретическому идеализму. Владимиру Ильичу очень полюбилось одно выражение у Дидро. Начав свою полемику с Эрнстом Махом, он приводит полностью всю цитату, где Дидро употребил это выражение. Судя по сноске, Ленин читал французского энциклопедиста в оригинале и сам перевел цитируемое место. Речь идет о беседе Дидро с Даламбером о природе материализма. Дидро предлагает своему собеседнику вообразить, что фортепиано наделено способностью ощущения и памятью. И вот наступает вдруг такой момент сумасшествия... Далее следует знаменитая фраза Дидро: «Был момент сумасшествия, когда чувствующее фортепиано вообразило, что оно есть единственное существующее на свете фортепиано и что вся гармония вселенной происходит в нем». Этот образ чувствующего фортепиано, на клавишах которого (органах восприятия) играет объективный мир, то есть материально существующая природа,--и которое вдруг сошло с ума, вообразив, что в нем, единственном, заключена вся гармония вселенной,- захватил Ленина так сильно, что он не только процитировал это место, но и вернулся к нему снова, повторил его, развил и приблизил к нам, дав его читателю в несколько ином ракурсе. У Дидро ударение стоит на мысли, что фортепиано вообразило, будто вся гармония вселенной происходит в нем (курсив мой.- М. Ш.). Ленин, издеваясь над «голеньким» Эрнстом Махом, пишет, что если он не признает объективной, независимо от нас существующей реальности, «то у него остается одно «голое абстрактное» Я, непременно большое и курсивом написанное Я = «сумасшедшее фортепиано, вообразившее, что оно одно существует на свете»». Казалось бы, это опять та же цитата из Дидро, но не совсем та! Ильич ставит знак равенства между «сумасшедшим фортепиано» и местоимением первого лица единственного числа - «я». Он как бы центрирует внимание не на второй мысли Дидро (что «сумасшедшее фортепиано» вообразило себя творцом гармонии вселенной, носящим весь объективный мир внутри себя, как позднее «Мировой Разум» Гегеля); он попросту выбрасывает эту вторую половину фразы, чтоб она не двоила внимание читателя, и подчеркивает первое утверждение Дидро, что «сумасшедшее фортепиано» вообразило себя одним на свете. И больше того, оно превратилось в «Я» с большой буквы. Но когда «Я» с большой буквы становится центром мира и оно существует в единственном числе, что же делается с бедным «ты», со всеми другими познающими субъектами? Не перестает ли каждое «Я» реально чувствовать бытие каждых «ты», не становятся ли эти «ты» для него лишь порождением его собственных идей? Так от крайнего теоретического солипсизма Беркли незаметно в уме читателя прокладывается мостик к крайнему практическому индивидуализму в характере человека, заставляющему его как бы не чувствовать бытие другого человека рядом с тобой с той же убедительной реальностью, с какой ты ощущаешь глубину и реальность своего собственного бытия.

Разумеется, все эти рассуждения очень субъективно-читательские. Но зерно истины в них есть. Именно от полноты своего материалистического сознания Ленин очень сильно ощущал реальное бытие других людей. И каждый, к кому подходил Ленин, не мог не чувствовать реальность этого подхода человека Ленина к другому человеку, а значит, не мог не переживать ответно свое человеческое равенство с ним. В материалистическом переживании бытия «ты» с той же силой, как бытия своего «я», есть совсем новое качество нашего времени.

Переживали вы когда-нибудь, читатель, особое счастье от общения с человеком, который, вы чувствуете, подошел к вам с тем выражением равенства, когда его «я» ощущает реальное бытие вашего «ты»? Это не так уж часто бывает на земле. Люди разны во всем - не только по внешнему положению в обществе, но и по таланту, по уму, по характеру, по возрасту, по степени внешней привлекательности. Но в одном они равны абсолютно. В том, что все они реально существуют. И вот в присутствии живого Ленина и даже в чтении - одном только чтении его книг - каждый из нас испытал живое счастье утверждения реальности твоего собственного бытия, каким бы маленьким или ничтожным ни казалось оно тебе самому. Мне кажется, это одна из очень важных причин, почему людям было хорошо с Лениным и Ленину было хорошо с людьми. Один из членов Британской социалистической партии, побывавший в Москве в 1919 году, Д. Файнберг, определил это чувство как особое ощущение внутренней свободы: «...с каким бы благоговением и уважением вы ни относились к нему, вы сразу же чувствовали себя свободно в его присутствии». А это значит, что вы проявляли в общении с Лениным лучшие стороны вашего характера, то есть, говоря проще, становились при нем лучше.

3

Ученый, даже великий ученый, может быть плохим, никудышным психологом, глядеть мимо вас, не видя вас, слушать и не отвечать, принимать черное за белое, и за это с него человечеством не спросится; больше того, даже при полном отсутствии внимания к вам и понимания вас у такого ученого можно каждый день, каждый час учиться и расти возле него, учиться могучей концентрации ума, преклоняться перед самоотдачей всей жизни предмету своей науки. Но член партии, коммунист, тем более если он руководитель какого-нибудь коллектива, не может формально относиться к людям. Он призван видеть и чувствовать людей, которыми руководит. И сказать про него, что он плохой психолог, это все равно как признать: он не справляется с одной из своих задач.

Конечно, чтобы быть таким психологом, как Ильич, надо родиться Ильичем, с его громадной опорой на материалистическое сознание. Как бы первичным свойством его натуры было полное отсутствие тщеславия. Он реально ощущал бытие другого человека, настолько же реально, как собственное бытие. В этом отношении можно всю жизнь стремиться внутренне подражать ему, и, даже если это не удастся вам ни в какой мере, это станет вашей совестью, вашим вернейшим критерием в оценке характеров - вашего собственного и окружающих вас людей. Зато многим чисто педагогическим приемам Ленина и особенно его способу постоянного изучения людей можно каждому коммунисту научиться и, во всяком случае, необходимо знать о них.

Умение подойти к человеку, понять его, правильно сагитировать, выучить или дать урок выросло у Владимира Ильича в процессе постоянной, неутомимой работы с людьми, страстной потребности изучать людей, быть с ними, чувствовать их. Никогда не было у него равнодушия к человеку или невнимания к его прямым нуждам. Но, кроме прямой практики работы с людьми, Ленин всегда учился из книг, из художественной литературы тому, что такое глубинная психология людей. Мы знаем со слов Надежды Константиновны, что он буквально тосковал в Кракове по беллетристике и «разрозненный томик «Анны Карениной» перечитывал в сотый раз». Сто раз перечел роман, где выступает любимый герой Толстого, Левин, с его крестьянской философией, где дается такой великолепный разрез современного Толстому общества, где без нарочитости, с величайшей правдой искусства раскрываются такие характеры, как страшный в своей сухой душевной наготе Каренин! Характеры иного общества, иной эпохи... Большая школа психологии, открываемая подлинным искусством слова, очень много дала Ильичу в его понимании людей.

Нас, писателей, часто укоряют наши читатели в поверхностном психологическом образе современного человека. А критики частенько бьют как раз тех, кто честно пытается отразить в новом поколении не то, что должно быть, а данное, как оно есть сейчас, или улавливает опасные симптомы того, что не должно быть. Это «битье» оказывает плохую услугу важнейшей задаче художественной литературы - вести человечество к должному через глубокое и правдивое отражение данного. Плохую услугу оказывает это и огромной армии коммунистов, получающих от чтения некоторых советских книг мнимое, а не действительное знание своих современников, среди которых они живут и работают.

Каждый народ с огромной выразительной силой проявляет себя в своем языке. Владимир Ильич хорошо это понимал. Его работе с людьми много помогало постоянное, непрекращающееся изучение языков, на каких говорят люди. Об этом наши пропагандисты как-то мало задумываются. Между тем общение с рабочими разных национальностей через переводчиков, объезд чужих стран и пребывание в них без возможности прочитать даже афишу на столбе, не говоря уже о газетах, вещь для политика тяжелая, все равно что стояние у запертой двери без ключа к ней. Хотя сам Ленин писал в анкетах, что плохо знает иностранные языки, но вот что говорят свидетели:

«Тов. Ленин хорошо понимал английский язык (и говорил по-английски)...» (Д. Файнберг). Ленин «совершенно свободно говорил по-английски» (Сен-Катаяма). «В 1920 году, когда происходил II конгресс Коминтерна, Владимир Ильич в своем выступлении подверг критике ошибки руководства Коммунистической партии Германии и линию итальянца Серрати. Пока речь шла о Германской коммунистической партии, Владимир Ильич говорил по-немецки, а потом, когда заговорил об ошибках Серрати, сразу же перешел на французский язык. Я была на этом заседании конгресса, которое происходило в Андреевском зале Кремлевского дворца. Вспоминаю тот гул, который прошел по залу. Иностранные товарищи не могли себе представить, что русский, который только что блестяще говорил по-немецки, так же свободно владеет французским языком» (Е. Д. Стасова).

Но, свободно выступая с докладами и беседами на немецком, английском и французском языках, Владимир Ильич хорошо знал и итальянский, читал итальянские газеты. Осенью 1914 года в страстной полемике с немецкими и прочими социалистами, санкционировавшими военные кредиты, Ленин противопоставляет им в статье «Европейская война и международный социализм» итальянских коммунистов. Он цитирует несколько раз итальянскую газету «Аванти». На трех с половиной страницах своей статьи Ленин приводит одиннадцать итальянских фраз, точнее, 109 итальянских слов. По характеру этих цитат видно, что Ильич наслаждается высоким революционным содержанием, приподнятым музыкальной красотой языка. Для него это знание чужих языков, свободное употребление их отнюдь не простой багаж образованности. Через язык он постигает внутренний жест народа, особенности его реакций, его характера, его юмора; он ищет лучших путей к нему, лучшего взаимного разумения. Мы уже видели, как тонко подметил, а потом использовал он шотландские особенности английского языка Галлахера. Но не только четыре европейских языка знал Ленин. До конца своих дней он интересовался и языками братских славянских народов и продолжал, по мере сил и времени, изучать их. Как в приведенных выше случаях знание языков помогало Ильичу сразу устанавливать контакт с англичанами, немцами и французами, так помогло ему знакомство с чешским языком и обычаями. Летом 1920 года приехал в Москву Антонин Запотоцкий. С волнением и в растерянности он ожидал приема у Ленина: как и о чем решиться говорить с ним? Но тревогу его скоро как рукой сняло:

«Прежде всего оказалось, что он (Ленин) понимает чешскую речь... Беседу он начал вопросом, который наверняка ни одного чеха не привел бы в замешательство. Он спросил, едят ли еще в Чехии кнедлики со сливами. Он помнил об этом любимом чешском блюде еще со времени своего пребывания в Праге...»

Приезжает в Москву болгарский коммунист Хр. Кабакчиев и привозит Ленину в подарок целую кучу брошюр на болгарском языке, которыми он очень гордится: вот какая у нас массовая политическая литература! В таких случаях интерес к подаренным книгам обычно потухает при виде незнакомого языка, на котором они написаны. Но мы можем сразу представить себе живого Владимира Ильича, с любопытством пересматривающего брошюры.

«А трудно ли выучиться болгарскому языку?» - внезапно спрашивает он у Кабакчиева. Это не праздный вопрос. Ленин просит выслать ему поскорее болгаро-русский словарь. А через некоторое время, видимо отчаявшись получить его от Кабакчиева, Ленин пишет записочку библиотекарше с просьбой достать ему болгаро-русский словарь.

От изучения чужих языков - к изучению народа, и так буквально до последних дней жизни.

В годы, когда непосредственное воздействие живого Ильича еще не стерлось из памяти, М. Шолохов отразил стремление коммуниста овладеть иностранным языком. В «Поднятой целине» замечателен образ простого и малограмотного партийного руководителя в деревне, жадно изучающего каждую свободную минуту английский язык, необходимый ему для «мировой революции». В те годы людям широко навстречу шло и наше государство, основав так называемые «ФОНы» для партийных и творческих работников - индивидуальное обучение иностранным языкам. К сожалению, мало кто воспользовался ими по-настоящему.

Огромное внимание уделял Ленин молодежи. Он учил никогда не бояться ее, внимательнейшим образом следил за ней, умел бережно относиться к ее самолюбию (Н. К. Крупская рассказывает, как он поправлял начинающих и молодых авторов совершенно для них незаметно), а главное, обладал чудесным даром (или сам воспитал в себе выдержку) не раздражаться на ошибки. Сталкиваясь с чем-либо отрицательным, он не забывал припомнить или заметить одновременно и что-нибудь положительное в том же человеке. Организатор швейцарской молодежи в десятых годах нашего века, В. Мюнценберг пишет после совместной работы с Лениным: «Его критика никогда не оскорбляла нас, мы никогда не чувствовали себя отвергнутыми, и, даже подвергая нас самой суровой критике, он всегда находил в нашей работе что-нибудь, заслуживающее похвалы». Мюнценберг называет такое отношение Ленина педагогическим, то есть направленным на воспитание кадров: «Без его непосредственной личной товарищеской помощи, оказывавшейся им с огромным педагогическим тактом, Международное бюро молодежи в Цюрихе ни в коем случае не принесло бы такой пользы юношескому движению в 1914-1918 гг.». И он заканчивает свои воспоминания: «За свою пятнадцатилетнюю работу в движении социалистической молодежи я получил неисчислимо много от известнейших вождей рабочего движения, но не могу вспомнить ни одного, который бы, как человек и политик, стоял ближе к юношеству и политически больше влиял бы на пролетарскую молодежь, чем Владимир Ильич Ульянов-Ленин».

Надо отметить тут, что Ленин всегда подмечал лучшее в человеке, и это одна из главнейших черт, необходимых для педагога, а значит, и для коммуниста, работающего с кадрами; потому что строить свою воспитательную работу с людьми коммунист может, лишь опираясь на лучшие их черты, а не на худшие. Надежда Константиновна рассказывает: «У Владимира Ильича постоянно бывали... полосы увлечения людьми. Подметит в человеке какую-нибудь ценную черту и вцепится в него». В начале мая 1918 года группа финских товарищей, наделавших немало крупных ошибок и потерпевших в партийной борьбе полное поражение, шла к Ленину с повинной головой, сознавая со всей серьезностью собственный промах. Люди были уверены, что получат суровый разнос. Но Ленин обнял их и, вместо разноса, начал подбадривать, утешать, поворачивать их мысли к будущему, говорить о том, что предстоит им делать дальше.

Подобных примеров очень много, и, когда читаешь бесхитростные рассказы об этом, чувствуешь, что в проявлении такой чуткости вовсе не одна только ильичевская доброта, ведь, когда нужно, Ильич умел быть беспощадно суровым. Но одним из серьезнейших оружий воспитательной работы с кадрами было у Ленина умение не только не подавлять у человека чувство его собственного достоинства, а, наоборот, пробуждать и укреплять его. С теми, кто имел это чувство собственного достоинства, Владимир Ильич общался как будто с особенным удовольствием. Как правило, это были русские рабочие, приезжавшие к нему в эмиграцию, крестьяне, которых «мир» посылал к нему ходоками в первые годы революции, те из ученых и творческих работников, которые, подобно Михайле Ломоносову, не желали быть холуями у самого бога, а не «токмо» у сильных мира сего. Между прочим, он очень ценил эту внутреннюю человеческую независимость у английских рабочих, которых изучал во время лондонской эмиграции буквально со страстью. Страницы, посвященные этому у Надежды Константиновны, просто обжигают при чтении. В английских церквах после службы устраивались своеобразные дискуссии, на которых выступали рядовые рабочие. И Владимир Ильич ходил по церквам, чтобы только слышать эти выступления. Он жадно читал в газетах, что там-то и там объявляется рабочее собрание, и он ездил по самым глухим кварталам на эти собрания, ходил в рабочие библиотечки-читальни, ездил на крышах омнибусов, посещал «социал-демократическую» церковь в Лондоне, где священник был социал-демократ. Приезжие в Лондоне знакомились лишь с верхушкой английского рабочего класса, подкупленной буржуазией, но Ленин пристально следил за рядовым английским рабочим, сыном народа, проделавшего своеобразные революции, прошедшего через чартизм и создавшего «habeas corpus act» - эту заповедь личной человеческой независимости.

Классовый инстинкт рабочего, покоящийся на могучем чувстве коллектива, выработанный ежедневным совместным трудом, теснейшим образом связан с чувством собственного достоинства, несовместимого ни с холуйством, ни с заискиванием, ни с трусостью, ни с наглой самоуверенностью. Неизмеримая пропасть отделяет это спокойное и твердое сознание себя человеком от самолюбивого тщеславия, самонадеянности, самоуверенности, наглости, ячества. Я считаю, что надо уметь тонко различать эту разницу. Если всем видам тщеславия коммунисты должны давать отпор, стараясь искоренять их, то людей со спокойным чувством собственного достоинства, людей с независимым и безбоязненным суждением подлежит беречь в рядах партии как зеницу ока.

4

В недалеком прошлом был у нас метод воздействия на сделавшего ошибку товарища, получивший мрачное название «проработки». Мало найдется у нас творческих работников, кто не перенес бы тяжело, за себя или за другого, эту проработку. Заключалась она в том, что ошибившийся подвергался весь целиком как бы моральному расстрелу. При такой «проработке» не только не оставлялся признанным какой-нибудь нетронутый уголок присущих ему хороших качеств или хорошо сделанной работы, но и не допускались никакие голоса, которые вдруг прозвучали бы в момент проработки не в унисон с голосами обвинителей, а с напоминанием о качестве в человеке, заслуживающем уважения.

Чем-то мрачно-средневековым веяло от этих проработок, и мало кому они действительно пошли на пользу. Раздумывая над тем, почему у нас к ним все-таки время от времени прибегали, я, сама для себя, пришла к несколько еретическому выводу: они казались полезными и ведущими к укреплению нового общества. Совершивший ошибку рассматривался как симптом назревшего общего уклона в ошибку или выражение общего назревавшего недовольства, и совершенный моральный разгром его очищал атмосферу, как тайфун или шквал. И творческие союзы, на «развалинах» одного проработанного, сызнова начинали движение вперед. Я отнюдь не претендую на верность моего объяснения, а только упоминаю об этом как о личной попытке объяснить для себя самой «метод проработки». Но если углубиться в него глубже и глубже - не подходили ли мы тут к чему-то, напоминающему жертвоприношение, к чему-то издревле присущему различным культам? Так это или не так, но надо со всей решимостью и бесстрашием большевиков признать, что метод проработки, делающий человека средством, никогда и ни в малейшей степени не был приемлем для Ленина. Этот метод был по самой природе своей глубочайшим образом антиленинским. Абсолютно принципиальный в партийной борьбе, вскрывающий партийные ошибки до самого их дна, никогда не останавливавшийся перед тем, что мы называем «говорить правду в глаза», Ленин никогда не делал отдельного человека средством (что исключает всякую возможность педагогического воздействия на него), а всегда относился к человеку как к цели (с учетом его изменения, воспитания, роста). Вот почему унижение человека, при котором он сам перестает уважать в себе человеческое достоинство,- это самое отрицательное, что было при проработках. Такое унижение (русский язык знает еще более сильное слово для него - «уничижение»), такое уничижение ломает людей, коверкает им нервную систему или воспитывает холуев, лицемеров, приспособленцев и подхалимов.

Я привела несколько примеров ленинского отношения к человеку в тех простых случаях, когда люди сознавали свою вину и нужно было бережно сохранить их веру в себя и силу для завтрашней работы. Но вот более сложный пример, когда требовалось как будто сохранить для партии дарование, считавшееся блестящим, человека с большим как будто литературным и политическим будущим и для этого избавить его от всеобщего осуждения таким авторитетнейшим органом, как III конгресс Коминтерна, тем более что вышеописанный товарищ и вины особенной как будто не проявил - написал совершенно правильную по содержанию брошюру, а только малость переборщил в ней, переборщил в тоне, в критике, в нападках... Я имею в виду интереснейший эпизод с немецким коммунистом Паулем Леви и позицию в этом деле Владимира Ильича. Мне кажется, кто хочет быть подкованным в своей работе психологически и педагогически, должен не только прочесть, но прямо изучить страницы, посвященные этому эпизоду в воспоминаниях Клары Цеткин. С тех пор прошло свыше сорока лет. Объективный исторический анализ стер все сложности и тонкости, всю конкретность обстановки, существовавшей в тот год (1923), и, например, в нашей БСЭ, как и в новых учебниках истории партии, эпизоду с Леви дано скупое и сжатое толкование, а сам Леви попросту сброшен со сцены истории, как заведомый ренегат и оппортунист. Но сорок лет назад все это не было так явно и понятно для каждого. Сорок лет назад факты представлялись несколько по-другому, а сам Леви еще не был оппортунистом, он занимал руководящий пост в молодой германской компартии, и позиция его далеко не всякому была видна во всей ее двойственности. Вот почему весь эпизод с Леви, особенно во время войны, произвел на меня такое сильное впечатление в трактовке его по горячему следу, сразу после события, устами старой, опытной немецкой коммунистки.

Событием, взволновавшим все секции Коминтерна, было революционное рабочее движение (или вспышка) в марте 1923 года в немецком городе Мансфельде. За вспышкой последовали организация партизанских отрядов в округе и ряд стычек с полицией в других городах. Вызвано это было невозможными притеснениями со стороны хозяев, вводом полиции на фабрики и заводы, обысками, арестами. Сейчас, когда прошло свыше сорока лет, стало особенно ясно, что буржуазия сама спровоцировала эти вспышки, желая заранее, до полной организованности рабочих, разбить лучшие их силы по частям. Тогда же с особенной силой видна была вторая сторона Мансфельда: недисциплинированность движения, его малая продуманность, плохое руководство, неналаженность отношений с рабочими массами, словом, обреченность этого движения на провал. И оно вызвало резкую критику со стороны большинства коммунистов. В самый его разгар Пауль Леви выступил против него с острейшей критикой. Казалось бы, он наговорил массу верных вещей и был теоретически прав. Но... Перейдем к двум собеседникам - Ленину и Кларе Цеткин.

Клара Цеткин обеспокоена, она волнуется за судьбу Леви. Она знает, что, несмотря на справедливость его критики, он вызвал к себе отрицательное отношение Коминтерна. Осуждают его многие секции, осуждает особенно сильно Русская секция. Ему хотят вынести публичное порицание, исключить из партии. Какими горячими словами она защищает его перед Лениным! «Пауль Леви не тщеславный самодовольный литератор. Он не честолюбивый политический карьерист... Намерения Пауля Леви были самые чистые, самые бескорыстные... сделайте все возможное, чтоб мы не потеряли Леви!» Словно предчувствуя, в чем будут заключаться обвинения, она их сразу же, еще до их предъявления, отрицает. Но Ленин совсем не поднимает этой «перчатки», не подхватывает тех легких обвинений, которые она перед ним отрицает. Он говорит о Леви (в протокольном рассказе Цеткин) так, как если бы думал вслух, - очень серьезно и с очень большим желанием понять и проанализировать то, что произошло, до конца и во всем объеме, - не столько о самом Леви, сколько о партийной психологии в целом:

«Пауль Леви, к сожалению, стал особым вопросом... Я считал, что он тесно связан с пролетариатом, хотя и улавливал в его отношениях к рабочим некоторую сдержанность , нечто вроде желания «держаться на расстоянии» . Со времени появления его брошюры у меня возникли сомнения на его счет . Я опасаюсь, что в нем живет большая склонность к самокопанию, самолюбованию, что в нем - что-то от литературного тщеславия. Критика «мартовского выступления» была необходима. Что же дал Пауль Леви? Он жестоко искромсал партию. Он не только дает очень одностороннюю критику, преувеличенную, даже злобную, - он ничего не делает, что позволило бы партии ориентироваться. Он дает основания заподозрить в нем отсутствие чувства солидарности с партией. (Курсив мой.- М. Ш.) И вот это обстоятельство было причиной возмущения многих рядовых товарищей. Это сделало их слепыми и глухими ко многому верному, заключающемуся в критике Леви. Таким образом, создалось настроение - оно передалось также товарищам и из других секций,- при котором спор о брошюре, вернее, о личности Пауля Леви сделался исключительным предметом дебатов - вместо вопроса о ложной теории и плохой практике «теоретиков наступления» и «левых»».

Как надо быть благодарными Кларе Цеткин за то, что она подробно записала эти слова Ильича! И как хочется думать и думать над ними, над тем, что такое партийная политика, что такое человек в партии... Необдуманное и скороспелое выступление немецких рабочих обошлось дорого и всей немецкой компартии, и всему революционному движению на Западе. Оно дало легкую победу буржуазии. Поэтому нужно было («необходимо» - по Ильичу) осудить тактику «левых», сделать ее поучительным уроком. А тут примешался Пауль Леви с его брошюрой и помешал работе Коминтерна. Вместо общей проблемы изволь возиться с «проблемой Пауля Леви». Но уж если на то пошло, в его как будто правильной позиций, в его как будто верных замечаниях есть как раз то самое «личностное», «субъективное», что сделало эту позицию и эти замечания неверными. Ильич говорит о критике односторонней, преувеличенной, почти злобной, не дающей никаких ориентиров на будущее, как о чем-то не только неправильном самом по себе, но и заставляющем заподозрить в Пауле Леви «отсутствие чувства солидарности с партией». Отрыв его от рабочей массы («желание держаться на расстоянии») приводит к отрыву от партии. Так личностное, примешиваясь к политике, делает порочной саму политику.

Приговор над Леви еще не произнесен Коминтерном, Леви еще не осужден, но в этом осторожном раздумье Ильича перед нами во весь рост встает сам Леви, как человек, обрекающий себя на исключение из партии, потому что он сам оторвался от солидарности с нею.

В словах Ильича есть и нечто большее, чем только относящееся к самому Леви. Есть скрытая внутренняя, теплота к рабочим, восставшим с оружием против хозяев: неудачное, недисциплинированное, принесшее ущерб общему делу, а все же это - восстание, исторический момент борьбы, пролилась кровь тех, кто эту ошибку сделал, и как раз им-то, ошибившимся, нет и не должно быть осуждения в большом плане революции, ведь без таких ошибок не могло бы быть и восстания победоносного. Этого не понял Леви, но это поняли «рядовые товарищи», не «держащиеся на расстоянии» от рабочей массы,- и отсюда их возмущение против Леви.

Дальнейшая судьба Леви показала, с какой изумительной портретной точностью дан был этот человек в скупых фразах Ленина. Чтобы выработать такой взгляд и оценку, надо пройти жизненную практическую школу Ильича - его постоянное общение с рабочим классом, привычку в первую очередь думать о простом труженике. Для выработки собственного суждения Ленин мог становиться на позицию «рядовых товарищей». До последних дней жизни сохранил Ильич эту способность никогда не «держаться на расстоянии» от народа, всегда чувствовать себя среди него, становиться на позицию рядового товарища,

В самом конце маленькой книжки, которую я брала с собой в бомбоубежище, есть рассказ...

В конце октября 1923 года Ленин, казалось, уже начал оправляться от удара. Он мог ходить, двигать левой рукой и произносить, хотя с большим трудом и неясно, отдельные слова. Но жить ему оставалось уже не долго - меньше чем три месяца... Единственное слово, которым он владел твердо, было «вот-вот». И этим словом, внося в него различные интонации, он делал свои замечания по ходу бесед с ним. Когда в воскресный день конца месяца к нему приехали И. И. Скворцов-Степанов и О. А. Пятницкий, он вышел им навстречу, опираясь левой рукой на палку. А дальше пусть продолжает О. А. Пятницкий:

«Тов. Скворцов стал рассказывать Ильичу о ходе выборов в Московский Совет. Он невнимательно слушал. Во время рассказа Скворцова он одним глазом смотрел на рассказчика, а другим просматривал заглавия книг, лежавших на столе, вокруг которого мы сидели. Но когда Скворцов стал перечислять те поправки к наказу МК, которые вносились рабочими фабрик и заводов,- об освещении слободок, где живут рабочие и городская беднота, о продлении трамвайных линий к предместьям, где живут рабочие и крестьяне, о закрытии пивных и пр., Ильич стал слушать внимательно и своим единственным словом, которым он хорошо владел: «вот-вот», стал делать замечания во время рассказа, с такими интонациями, что нам вполне стало ясно и понятно, так же, как это бывало раньше, до болезни Ильича, что поправки к наказу деловые, правильные и что нужно принять все меры, чтобы их осуществить» (Курсив мой.- М. Ш.)

Рассказ о выборах как о чем-то уже предрешенном Ильич слушает невнимательно и даже взглядом, обращенным к книгам на столе, показывает свое невнимание. Но когда речь зашла о голосе рабочих масс, об их нуждах, все в Ленине встрепенулось.

Таков предсмертный урок Ленина, данный им каждому коммунисту. И пусть слышится нам его «вот-вот» всякий раз, когда совесть наша подсказывает нам главное, что надо сделать коммунисту, на что обратить внимание в работе с людьми.

Педагогика - это наука о росте человека, она обращена к становящемуся, развивающемуся, совершенствующемуся в человеке. Никакие старые понятия о доброте, о сердечности не покрывают и не составляют всей полноты того нового, с чем Ильич подходил к людям и что заставляло людей обращаться к нему лучшими своими сторонами, делаться с ним лучше. Этика Ленина всеми корнями своими уходит в глубину диалектико-материалистического сознания и ощущения мира, это новая этика материалиста, для которого бытие всех других людей существует так же реально, как и его собственное, и он верит в это чужое бытие, в его рост, в его живые, жизнеспособные стороны. Тут больше, чем обыкновенная старая доброта. И ответная любовь людей к Ленину неизмеримо больше простой ответной любви за простую, обыкновенную доброту.

к 130-летию со дня рождения

«Жадность к жизни, прямота,

бесстрашие и аскетизм в быту…»

Ф. Абрамов

Мариэтта Шагинян – необычайное, редкое явление в нашей литературе. Она прожила долгую жизнь – ровно 94 года. Родилась и умерла в Москве (1888 - 1982 гг.). Интересно заметить, что родилась и умерла в один день: 21 марта (по старому стилю) родилась, 21 марта (по новому стилю) умерла. Хотя, конечно, сегодня считается, что родилась 2 апреля.

У Мариэтты Шагинян удивительная судьба. Поэтесса Серебряного века, первый советский писатель-фантаст, искусствовед, журналист – десятки лет она публиковалась в «Правде» и «Известиях». Сомневаясь в самой себе, не раз бросала литературное поприще, но спустя годы вновь возвращалась к тому, без чего не могла жить. Нет такого литературного жанра, начиная с небольшого стихотворения и кончая эпической тетралогией, что был бы ей не под силу. М. Шагинян публиковала свыше 70-ти книг романов, повестей, рассказов, очерков, стихов и около 300 печатных листов статей, рецензий, докладов. Горячая и эмоциональная, Шагинян страстно бралась за новое в любом возрасте. Работая над очерками об Армении, она спускалась в самые глубокие недра рудников в Зангезуре и поднималась на самую высокую – 4090 метров над уровнем моря – гору Арагац, став первой женщиной, взобравшейся на нее. Не каждый знает, что она имела диплом альпиниста!

Родилась Мариэтта Шагинян 2 апреля 1888 года в Москве, в семье известного практикующего врача, доцента Московского университета Сергея Давыдовича Шагиняна и домохозяйки Пепронии Яковлевны Шагинян. В 1908 году поступила на историко-филологический факультет Высших женских курсов, однако увлеклась символико-философской поэзией Д.С. Мережковского и З.Н. Гиппиус, решив даже переехать поближе к ним в Санкт-Петербург.

Шагинян действительно начинала как поэтесса – декадентка. Стихи ее пользовались популярностью. Шагинян котировалась тогда выше Цветаевой. Вся Россия твердила ее двусмысленную строчку: «Девы нет меня благоуханней», а непосредственный Куприн попросил при встрече: «Благоухни мне, как бутон».

Вот как звучали ее стихи:

Разлюбившему.

Не печалься над любовью-странницей,

Что, как тень, пройдя по жизни, канет…

Тень пройдёт, а светлый мир останется,

И глазам в миру виднее станет.

Сладок холод сердца разлюбившему!

Он глядит, как в первый день творенья.

Возвращенье памяти — забывшему,

Ненавидящему — примиренье.

Или вот это:

Восхищённому взору открывало небо вечернее

Золотые свои письмена,

И водила по ним всё полней и размернее

Указующим пальцем луна.

Солнце слало к ночи гонцов с укоризною:

Что ж, готовы ль пути для меня?

И священные буквы стирались рукою капризною

Суетливо-безумного дня.

Снова тайна небес отошла, непрочитана,

Затерялась вдали золотая строка,

Но как сладостно знать, что опять заблестит она

Непрочтённой в века.

Какая она была в те годы, вспоминает Сергей Яблонский, популярный в те годы фельетонист, который вместе с женой поддерживал молодую девушку в ее поэтических начинаниях: « Странная была у нее внешность. Лицо ярко выраженного армянского типа иногда казалось почти красивым, хотя красивыми на нем были только большие глаза, те глаза, которые Толстой, хваля, назвал у Катюши Масловой воловьими. Эпитет как будто бы грубый, но недаром же греки называли Геру волоокой. В них было много напряженной мысли, прямоты, часто восторга. <…> Некрасивою была и ее маленькая неизящная фигурка; она горбилась, безвкусно одевалась; чудачествуя, появлялась то в мужской кепке, то с толстою палкой в руке, то с пледом на плечах».

Вячеслав Ходасевич, которого она, не будучи знакомой лично, вызвала на дуэль на шпагах, впоследствии написал о ней весьма примечательный очерк со следующей характеристикой: «Мне нравилась Мариэтта. Это, можно сказать, была ходячая восемнадцатилетняя путаница из бесчисленных идей... В идеях, теориях, школах, науках и направлениях она разбиралась плохо, но всегда был чем-нибудь обуреваема. Так же плохо разбиралась и в людях, в их отношениях, но имела доброе сердце, и, размахивая картонным мечом, то и дело мчалась кого-нибудь защищать или поражать...». Очерк небольшой, но главная мысль содержится в его конце. Предлагаю читателям самим ознакомиться и сделать вывод.

А это уже более поздняя зарисовка. Борис Изюмский вспоминал: «Ялтинская студия готовила впрок фильм о Мариэтте к какому-то её юбилею. Сценарист, вопреки совершенно несентиментальному характеру Шагинян, заставлял её кормить у озера лебедей и поглаживать пушистую кошку. Наконец, терпение у Мариэтты лопнуло. Она схватила кошку за хвост и подержала её вниз головой. Кошка от неожиданности поцарапала её. Я увидел Мариэтту, бегущую от озера к дому с воплем:

– Она бешеная!».

Так что темперамент у М. Шагинян был взрывной и неуемный.

Ее отличал огромный интерес к жизни и ко всему новому. Не случайно, увлекаясь поэзией, творчеством Гете, посетив ради него Германию, она вдруг меняет свои интересы и увлекается политикой! Сразу же и безоговорочно приняла революцию. Взахлеб читала статьи Ленина, писала разгромные статьи о вреде чтения ленинских статей по цитатам. Ленинское высказывание «Учиться, учиться и еще раз учиться» Мариэтту Шагинян поразило настолько, что она принялась тщательно изучать биографию В.И. Ленина, прояснив кое-что уже в раннем романе «Перемена» (1923), понравившемуся и самому Владимиру Ильичу: «Жить, чтоб делать, чтоб познавать, чтоб бороться. Жить, чтоб взошли на земле семена окрыленной мечты человечества о справедливости. Жить, чтоб своими руками, из камня и стали, строить то, что мерещилось в думах, записано в книгах». Именно поэтому, видимо, в 1930-х годах окончила Плановую академию Госплана им. В. В. Молотова, где изучала минералогию, прядильно-ткацкое дело, энергетику. Работала лектором, инструктором ткацкого дела, статистом, историографом на ленинградских фабриках.

Одной из первых Шагинян решилась взяться за создание цикла историко-биографических книг о Ленине. И это начинание едва не подвело ее под монастырь: работая в архивах, писательница обнаружила, что отец вождя имеет в своей генеалогии калмыцкие корни, а дед со стороны матери вообще еврей – правда, крещеный... Этот ужасный компромат был немедленно заперт на сто замков, в адрес Шагинян прогремело специальное постановление ЦК (правда, секретное), а писательницу не тронули только в силу личного расположения к ней самого Сталина. Гроза миновала.

Записной пародист эпохи Александр Архангельский сочинил на Шагинян эпиграмму:

Широту ее размаха

Не уложишь в писчий лист:

Поэтесса, лектор, пряха,

Шерстовед и романист.

И действительно Шагинян на месте не сидела, мотаясь по стране, как спецкор «Правды» и «Известий».

В 1923-1925 годах Шагинян публикует под псевдонимом Джим Доллар серию агитационно-приключенческих повестей «Месс-Мэнд», имевшую большой успех.

В 1928 году публикует своеобразное литературное произведение – «роман-комплекс» – «Кик», объединивший разные жанры – «от поэмы до доклада». В 1930-1931 годах пишет роман «Гидроцентраль», явившийся результатом проведенных ею лет на строительстве Дзорагэс. Это, по сегодняшним меркам, производственный роман. Но, порывистая, неугомонная и постоянно увлекающаяся писательница, взялась за реализацию удивительной идеи – показать труд «вкусным», увлекательным занятием. В своем дневнике она писала: «Надо научиться подавать процесс труда как процесс игровой, соревновательный». Как сказал Д. Быков, «Гидроцентраль» ― это мучительная попытка написать о труде так, чтобы было интересно.

Сегодня читатели забыли М. Шагинян, да и книги ее найти трудно. Но есть среди ее огромного наследства те, что вспомнить приятно.

Конечно, прежде всего, «Месс-Мэнд». Северо-Американские Соединенные Штаты, двадцатые годы двадцатого века. Вдохновленные победой Октябрьской революции в России, американские рабочие создают тайный пролетарский союз «Менд-Месс», чтобы построить в Америке социализм. Но это не марксистская организация: как и Махатма Ганди, американцы ищут «третий путь». И находят его: оказывается, рабочие — творцы вещей, имеют над ними мистическую власть. Достаточно только стать Творцом с большой буквы, изучить тайные свойства материалов и вещей — и приобретешь неограниченную конспиративную власть над миром капиталистов. Но, начиная действовать, руководители союза Мик Тингсмастер и Сорроу, их помощники, рабочие парни Лорри Лэн, Виллингс, Нэд, Бигс, Том ван Гоп сталкиваются с другой конспиративной организацией — Союзом фашистов, который возглавляет принц Грегорио Чиче. Начинается борьба не на жизнь, а на смерть, в конце которой — разоблачение всех злодеев.

Посоветовала бы перечитать рассказ «Прыжок». Рассказ написан в разгар НЭПа в 1926 году. В центре сюжета находится компания из жён нэпманов с одной стороны и «неосмотрительно поселившийся в этом тараканьем гнезде» высокопоставленный работник партии с сыном – с другой. Нэпманши всячески лелеют и балуют Витеньку, сына «партийца», то ли потому что ищут в этом выгоду, то ли потому что боятся крупного «вождя» в лице отца Вити. За спиной же мальчика и нэпманши, и их дети отзываются о нем непристойно низко и недостойно. Мальчик сначала не понимает, что происходит, а затем, осознав свою значительность, начинает портится на глазах… Этот рассказ актуален и сегодня, потому что здесь решаются извечные вопросы нравственности – гордость, честность, благородство и т.д.

С удовольствием перечитала «Приключение дамы из общества». Приятное чтение для отдыха о том, как молодая богатая и избалованная дама открывает для себя революционные идеи. Язык прост, сюжет даже мил.

Кроме того, не потеряли своей актуальности и художественной ценности ее работы, посвященные Т.Г.Шевченко, И. А. Крылову, И.В. Гете, Низами, Й. Мысливечека. Ценны литературные портреты У. Блейка, С. В. Рахманинова, В. Ф. Ходасевича.

Родина, уважая М. Шагинян за творчество и общественную деятельность, высоко оценила ее заслуги, наградив ее следующими орденами и медалями: Сталинская премия третьей степени (1951) — за книгу очерков «Путешествие по Советской Армении» (1950), Ленинская премия (1972) — за тетралогию «Семья Ульяновых»: «Рождение сына» (1937, переработанное издание 1957), «Первая Всероссийская» (1965), «Билет по истории» (1937), «Четыре урока у Ленина» (1968) и очерки о В. И. Ленин Герой Социалистического Труда (1976), два ордена Ленина, орден Октябрьской Революции, три ордена Трудового Красного Знамени, орден Трудового Красного Знамени Армянской ССР (1932), орден Красной Звезды (1945, орден «Знак Почёта» (8.8.1943),орден Дружбы народов, Большая золотая медаль ЧССР — за книгу «Воскрешение из мёртвых» (1964).

Источники:

• Группа: Пользователи
• сообщений 3 512
• Регистрация: 06-Июль 08

Новый Петербургъ©

О чем молчала Мариэтта Шагинян?

Сенсационные документы о семье Ульяновых

В октябре в одной из петербургских газет*) было опубликовано интервью с Александром КУТЕНЕВЫМ, где прозвучала информация о внебрачных детях Александра III. Поскольку наша газета интересуется царской семьей, то мы решили связаться с Александром Павловичем и уточнить у него этот вопрос.

– Александр Павлович, не можете ли подробнее рассказать о внебрачных детях Александра III?
– У Александра III, действительно, было немало внебрачных детей, поскольку он был человеком безудержным и страстным. Среди детей были и исторические знаменитости. В частности, Александр Ульянов, старший брат Владимира Ильича Ленина. Дело в том, что Мария Александровна, мать Ленина, была фрейлиной при дворе Александра II. Когда Александр III был просто великим князем, у него был роман с Марией Александровной, от него она в девичестве родила сына Александра. История знает немало подобных примеров: в России к бастардам относились гуманно – давали княжеский титул, приписывали к гвардейскому полку. Известно, что Ломоносов был сыном Петра I, князь Бобринский – сыном Потемкина и Екатерины II, Разумовский – внебрачным сыном Елизаветы. Все они, как вы знаете, сделали прекрасную карьеру, и никогда не чувствовали себя изгоями. Такая же участь была уготована и Александру, брату Ленина.
Но Мария Александровна все испортила: вслед за Александром она родила еще ребенка – девочку, и к Александру III эта девочка уже никакого отношения не имела. Держать при дворе фрейлину с двумя детьми было неприлично. Чтобы замять скандал, решили передать дело охранке. Охранка нашла в Петербурге несчастного человека – гомосексуалиста Илью Ульянова. Как человек с не традиционной сексуальной ориентацией, он был на крючке у охранки. Ему дали в приданое к Марии Александровне дворянский титул, хлебное место в провинции, и молодожены отправились в Симбирск.
И вся бы эта предыстория замялась, если бы не страстный нрав Марии Александровны. Она и в Симбирске не отличалась строгим поведением, и хотя сексуальная жизнь с Ильей Николаевичем у нее сложиться никак не могла, она родила еще четырех детей, неизвестно от каких отцов.
Можете представить, каково было детям Ульяновых в гимназии. В маленьком городке все сразу становится известным, и мальчишки дразнили своих сверстников Ульяновых: припоминались и мамочка, и царь, и Илья Николаевич. В конечном счете все это отрицательно повлияло на Александра: он вырос очень озлобленным с желанием во что бы то ни стало шлепнуть папочку. С этими планами он и отбыл в Петербург на учебу. Остальное все организовала охранка. Как в наше время спецслужбы организовали Народный фронт и другие демократические организации. Там в те далекие времена охранка помогла Александру Ульянову войти в народовольческую революционную организацию и принять участие в покушении на царя.
Как только Мария Александровна узнала, что сын арестован за покушение на царя, она сразу же поехала в Петербург и явилась к Александру III. Удивительное дело: ни один источник не поражается тому, что никому не известная бедная симбирская дворянка без всяких проволочек попадает на прием к царю! (Впрочем, историки никогда не удивлялись и тому факту, что даты рождения двух первых детей Ульяновых предшествуют дате свадьбы Ильи и Марии.) А Александр III принял свою старую пассию сразу и они вместе посетили Сашу в крепости. Царь простил «цареубийцу», пообещав дать ему княжеский титул, записать в гвардию. Но Сашенька оказался с характером, он сказал все, что думает об обоих своих родителях. И пообещал им, что как только очутится на свободе, предаст гласности всю их бесстыдную историю и обязательно швырнет бомбу в папочку! Поэтому на свободу Александра Ульянова так и не выпустили, а отправили в психушку, где он своей смертью умер в 1901 году. Историки не сходятся на способах казни, но казни никакой не было.
Так Мария Александровна косвенно повлияла на судьбу своего старшего сына. Не очень повезло в такой семье и последующим детям. Поскольку Илья Николаевич знал, что дети не его, то он относился к ним как к потенциальным объектам своей любовной привязанности. Сашеньку как сына царя он никогда не трогал, а вот Володе досталась вся его пылкая неотцовская любовь. В юности Владимир Ильич был очень привлекателен. Как мать ни протестовала, она была бессильной отстоять сына: Илья Николаевич попрекал ее собственным поведением.
– И что Ленин?
– Он оставался до конца дней своих гомосексуалистом. Кстати, это известно во всем мире, только советские люди ничего не знали и жили в благоговейном поклонении вождю пролетариата. У Антониони снят фильм о великих гомосексуалистах, и Ленину в нем отведена особая глава. Об этом написано уже несколько книг.
Страдал Ленин или нет впоследствии от своей ориентации, мы не можем сказать, но вот в детстве это для него тоже было нелегким испытанием: он вырос озлобленным, возненавидил весь мир. В гимназии он вымещал свое зло на сверстниках, дрался, бил своих супостатов, при всем при том он, конечно, был очень талантливым человеком.
– А откуда у вас такая ошарашивающая информация?
– Это тоже особая и интересная история. У ее истоков стоит Мариэтта Шагинян. В 70-х годах эта писательница писала книгу о Ленине и получила доступ к архивам. Видимо, хранители архивов сами не знали, что спрятано в бумагах за семью печатями. Когда Мариэтта Шагинян ознакомилась с бумагами, она была потрясена и написала докладную записку Леониду Ильичу Брежневу лично. Брежнев познакомил с этой информацией свой круг. Суслов три дня лежал с давлением и требовал расстрелять Шагинян за клевету. Но Брежнев поступил иначе: он вызвал Шагинян к себе и в обмен на молчание предложил ей премию за книгу о Ленине, квартиру и т.д. и т.п.
– И Шагинян ведь действительно получила какую-то премию за книгу о Ленине?
– Да, она получила Ленинскую премию за книгу «Четыре урока у Ленина». А записку засекретила и она лежала в архиве Центрального комитета партии. Когда я прочел в архиве эту записку, мне захотелось увидеть и сами архивные материалы. И я запросил копии. Все именно так и было…
От редакции.
Мы отдаем себе отчет, сколь неоднозначной будет реакция читателей на эту публикацию. Но времена замалчиваний и недосказанностей миновали, надеемся, навсегда. И точка зрения историка, исследовавшего эту «острую ситуацию», имеет полное право быть услышанной.
---------------------
*) газета «24 часа», С-Петербург (1995, 27 октября)

Guest_Сизиф_*

• Группа: Гости

Цитата(Bagirka @ 21.1.2010, 3:27)

Я хорошо помню из детства все семейные фотки Ульяновых - дети на них - просто как под копирку, и, кстати, больше на отца похожи, чем на мать.... Конечно, Ленин был не самой "благоприятной" личностью в нашей истории, но есть вещи, в которые я сама пока своими глазами не увижу - не поверю.... Потому что в наше время стало настолько легко и просто "сослаться" на чьи-то "авторитетные" слова, оговорить, оклеветать, или даже самому лично "авторитетно" что-либо заявлять, - лишь бы привлечь внимание к себе холть ненадолго, под шумок "сенсации", - что я уже не сразу верю в такие дикие истории. Понимаю, что Шагинян действительно могла увидеть то, что скрывалось, и ей могли дать премию за молчание о чем-то там. Но, насколько я понимаю, вся инфа идет не напрямую от нее, а от человека, который ничего не показыывает, а только говорит..... а население вообще падко на сенсации и с удовольствием их распространяет как правду....

Я тоже заметил, что дети похожи больше на отца... А эти охотники за сенсациями не проверяют даже даты, а ведь Александр родился через три года после замужества Марии. И фрейлиной не могла быть замужняя недворянка и еврейка, даже крещеная.

• Группа: Пользователи
• сообщений 3 512
• Регистрация: 06-Июль 08

К Мариэтте Сергеевне Шагинян знавшие ее люди относились по-разному. Одни были от нее без ума. Другие воспринимали ее добродушно, но с легкой иронией. Третьи терпеть ее не могли. Четвертые считали ее выдающейся писательницей и крупнейшей общественной деятельницей эпохи. Пятые рассказывали про нее анекдоты. И так далее... Но никто не был к ней равнодушен.

Последние годы жизни она жила в небольшой московской двухкомнатной квартире на первом этаже обычного жилого дома. Обходилась безо всяких изысков и роскоши, пользовалась стандартным советским набором мебели, бытовых предметов и одежды. Единственным "предметом роскоши" в ее доме было старенькое пианино.

С юности (после перенесенной тяжелой болезни) Шагинян страдала глухотой, которая к старости сделалась почти полной, и потому никогда не расставалась со слуховым аппаратом. При этом была любительницей и знатоком классической музыки и завсегдатаем филармонических залов. Несмотря на слабое зрение и очень сильные очки-"объективы", много читала и еще больше писала – простой перьевой ручкой, макая ее в школьную чернильницу-невыливайку. А писать ей было про что – ведь она прожила на свете 94 года и была свидетельницей и активной участницей всех событий, происходивших в России на протяжении трех четвертей ХХ века.

В 1925 году поэт Владислав Ходасевич, познакомившийся с Шагинян в 1906-м, написал о ней небольшой мемуарный очерк, в котором были такие слова: "Мне нравилась Мариэтта. Это, можно сказать, была ходячая восемнадцатилетняя путаница из бесчисленных идей... В идеях, теориях, школах, науках и направлениях она разбиралась плохо, но всегда был чем-нибудь обуреваема. Так же плохо разбиралась и в людях, в их отношениях, но имела доброе сердце, и, размахивая картонным мечом, то и дело мчалась кого-нибудь защищать или поражать..."

Для юной девушки такая порывистость, горячность и широчайший круг интересов неудивительны. Любопытно, однако, что Мариэтта Сергеевна оставалась по характеру примерно такой же до самого конца своих дней.

Нелегкий жизненный опыт ее, конечно, остудил и многому научил. Но склонность увлекаться, взрывчатость и бескомпромиссность в ней остались.

В юные годы она лично общалась со многими людьми, чьи имена составляют гордость русской культуры – с Дмитрием Мережковским и Зинаидой Гиппиус, с Андреем Белым, с Сергеем Рахманиновым. Состояла с ними в переписке – но, увы, долгие годы не могла по цензурно-идеологическим условиям ничего толком опубликовать ни из своего архива, ни из личных воспоминаний; все приходилось корежить, резать и приспосабливать к условиям эпохи. Даже ее последняя автобиографическая книга "Человек и время: История человеческого становления" (1980) полна всевозможных обходов и умолчаний.

Большевистскую революцию 1917 года Шагинян приняла не сразу. Первоначальное ее отношение к происшедшему было смутное, восприятие мистическое. Однако в самом начале 1920-х она поняла, что новая власть шутить не любит, и что с ней надо сотрудничать. Тем не менее в компартию Шагинян вступила только в 1942-м, когда ей было уже крепко за пятьдесят.

Работала она истово, с полной верой и полной отдачей, и чем только ей не приходилось заниматься... Она писала авантюрные романы сатирического плана ("Приключение дамы из общества", "Месс-Менд"), соцреалистическую прозу ("Гидроцентраль"), выступала с лекциями, работала инструктором текстильного производства (для чего досконально изучила технологическую сторону этого дела), публиковала немалое количество публицистических и агитационных статей и очерков по вопросам индустриализации, участвовала в создании серии книг "История фабрик и заводов". Поэт-пародист Александр Архангельский не преминул отметить всестороннюю деятельность Шагинян колкой эпиграммой:

Широту ее размаха Не уложишь в писчий лист: Поэтесса, лектор, пряха, Шерстовед и романист.

Одной из первых Шагинян решилась взяться за создание цикла историко-биографических книг о Ленине. И это начинание едва не подвело ее под монастырь: работая в архивах, писательница обнаружила, что отец вождя имеет в своей генеалогии калмыцкие корни, а дед со стороны матери вообще еврей – правда, крещеный... Этот ужасный компромат был немедленно заперт на сто замков, в адрес Шагинян прогремело специальное постановление ЦК (правда, секретное), а писательницу не тронули только в силу личного расположения к ней самого Сталина. Гроза миновала.

После войны Шагинян продолжала много и неутомимо работать. Написала биографии Тараса Шевченко, Гёте (она глубоко интересовалась немецкой культурой и свободно владела немецким, французским и английским языками), биографию полузабытого композитора, "чешского Моцарта" Иозефа Мысливечка, биографию баснописца Ивана Крылова. Сделала новый перевод известного романа Уилки Коллинза "Лунный камень". Создала огромное количество путевых очерков о поездках по СССР и Западной Европе. Завершила, наконец, начатую еще до войны тетралогию о Ленине (которую все же пришлось публиковать в "подчищенном" виде).

Ей уже забралось за семьдесят, а она по-прежнему была энергична, активна и громогласна. Осмеливалась перебивать самого Хрущева во время его выступлений. Публиковала в центральных газетах резкие статьи о недостатках промышленных проектов, после которых проектировщики, кляня "въедливую старуху", вынуждены были свои решения пересматривать и уточнять.

В 1967-м, побывав на автомобильных заводах концерна ФИАТ в Италии, Шагинян напечатала в газете "Известия" большую статью про то, как здорово организовано производство у проклятых капиталистов-эксплуататоров. Итальянские коммунисты и профсоюзники жутко возмутились таким "ударом в спину" от советских товарищей. Но контракт на строительство в СССР завода легковых автомобилей, по итальянскому проекту и с итальянской технологией, был уже подписан, а владельцам концерна ФИАТ статья очень понравилась...

В 1976-м Мариэтте Шагинян присвоили звание Героя Социалистического Труда. В последние годы жизни она ничего масштабного не публиковала – возраст был почти библейский, здоровье препятствовало работе. Собрала только книгу публицистики "Столетие лежит на ладони". А 20 марта 1982 года, не дожив две недели до 94-летия, ушла из жизни.

Скажем честно: после того, как времена в очередной раз переменились, Мариэтту Сергеевну Шагинян помнят весьма немногие. И совсем немногое из ее творческого наследия дает, что называется, себя читать.

В написанном ею слишком велика доля публицистических однодневок. Ко многим темам, которые она поднимала, интерес потерян – заслуженно или нет, но потерян.

А вот образ темпераментной и энергичной дамы, никому не позволявшей за себя платить ("Я старая богатая писательница, а вы молодой бедный дебютант, так что никаких разговоров!") – этот образ жив.